Михаил Анчаров: Из магнитофонных записей 1984-1989 гг.
Позднее, когда появилась магнитофонная запись, менестрельное искусство потихоньку начало набирать силу. Начали появляться новые имена... Однажды мне принесли пленку с записью одного московского менестреля. Меня поразили и голос, и эмоциональная напряженность, и манера исполнения: чувствовалась талантливая рука. Я спросил, кто этот парень? Мне сказали - Владимир Высоцкий. Тогда он только-только начинал петь... А потом мы встретились с ним в московском доме ученых на каком-то учено-артистическом мероприятии с участием, как это теперь принято говорить, "интересных людей" (...твою мать! как будто бы есть неинтересные!). Он сидел в другом конце зала, ему кто-то что-то сказал на ухо и кивнул на меня: вон тот, мол. Владимир тут же подошел ко мне - за спиной гитара, на лице сдержанная улыбка: "Так это вы и есть Анчаров?" Я говорю - ага. "Тот самый?" Тот самый. "А я,- говорит,- на ваших песнях учился, я их давно знаю и пою, могу хоть сейчас спеть." Петь, говорю, не надо, а то нас выставят из дома ученых - у вас ведь голос ого какой!.. Весь вечер мы проговорили с ним о песнях. Много спорили, что-то доказывали друг другу... Он был настоящим мастером, и все, что касалось песен, понимал с полуслова, его ничему не надо было учить - это вздор,- ему достаточно было сказать, что у него хорошо получается, а все остальное он понимал сам - это свойство больших художников. Потом, спустя некоторое время я слушал пленку с записью его концерта, на котором он спел мою песню о водителе МАЗа, о таком разбитном, видавшем виды парне (она была тогда очень популярна), при этом он все-таки вставил - эдак многозначительно,- что поет песню своего учителя Михаила Анчарова. А мне и тогда уже, ей-богу, было неловко это слышать, потому что он был самородком, самостоятельно родившимся мастером...
...
...Как писатель я многим обязан менестрельной песне. Она научила меня работать над словом. А слово в ней должно быть жестким, ясным и осмысленным; оно должно доходить до души, иначе песня не состоится. Ведь менестрельная песня это не музыкальное явление - это музыка со словом. Слово здесь главенствует. Ради слова песня и пишется; ради слова и возникло само менестрельное искусство, признанию которого у нас, кстати сказать, упорно сопротивлялись и продолжают сопротивляться именно потому, что менестрельная песня, в отличие от бездумных эстрадных шлягеров с примитивными текстами, несет в себе слово. Ну а слово-то это - вольное, неподконтрольное, личное... Сейчас, слава богу, менестрельное искусство все больше и больше заявляет о себе. А ведь было время, когда оно было сведено на нет: одни отказались петь, другие сгинули. Ни у кого не вызывает сомнения огромный и бескомпромиссный талант Владимира Высоцкого. А я хорошо помню те времена, когда его запросто отождествляли то с какой-нибудь мразью, то с какой-нибудь сволочью, которую он утонченно, весело и издевательски высмеивал, обладая настоящим художническим даром перевоплощения. Так в свое время было и с Зощенко, которого обвиняли в крамоле, называли мещанским писателем, ставя автора на одну доску с его персонажами...
Михаил Анчаров
Михаил Анчаров. Звук шагов. Москва, изд-во МП "Останкино", 1992.
Братья Вайнеры
Предисловие к сборнику открыток "Высоцкий в кино и на телеэкране"
Мы ехали на студию, опаздывали, торопились, и он, как всегда, гнал машину во весь опор. У Киевского вокзала свистнул пронзительно милиционер, взвизгнули тормоза, замер этот бешеный гон. "Ну, все, эаторчали",-махнул он досадливо рукой. Инспектор неспешно просмотрел протянутые документы, мельком взглянул ему в лицо, осуждающе вздохнул: "Превышаете, товарищ Жеглов! Ведь не на "операцию" спешите?" - "А! У меня каждый день операция!" Милиционер возвратил права и домашним, неофициальным тоном попросил: "Не гоните так лошадей, Владимир Семеныч". - "Ей-богу, больше не буду!" - поклялся Высоцкий, включил скорость и погнал пуще прежнего...
Высоцкий, обещая милиционеру соблюдать правила, не обманывал его - у него просто не было времени объяснить, что он не может двигаться как все, что у него мало дней, часов, минут, что времени почти не осталось, а забот, обязательств м планов - будто впереди долгий век. Большой цейтнот. Невероятная острота чувствования от всегдашнего дефицита времени. Каждая строка, каждая роль, каждый глоток и вздох - как будто последний.
Владимир Высоцкий прожил сорок два с половиной года ровно - день в день. Кто-то из его поклонников подсчитал, что составило это 15520 дней. Десять дней натекло, по капелькам собралось за счет високосных годов. Ах, какая-то скорбная арифметика, какая грустная статистика! Как удручающе мал срок жизни художника... Ведь их возраст нельзя мерить анкетной хронологией, календарной цифирью - их жизненный срок имеет другую насыщенность, каждый прожитый ими день имеет другой удельный вес!
Вместили же эти немногочисленные, в общем-то, дни сотни написанных Высоцким стихотворений, тысячу песен (с различными вариантами), десятки сыгранных ролей на театре и в кино, бессчетные концерты и выступления. Другой вопрос - какой ценой это давалось...
Знаменитую свою балладу о детстве написал Высоцкий за один день, за несколько часов. Летели в Одессу, купил в киоске перед посадкой журнал "Советский экран", уселся в кресло, перелистнул несколько страниц, отложил журнал, достал ручку и стал искать бумагу. Ни у кого не нашлось нескольких чистых листочков, и тогда Высоцкий стал писать прямо на журнале, на белых полях. Писал строку, вычеркивал, вновь вписывал какие-то слова, на полосе выстраивались неровные столбики строф. Когда приземлились в аэропорту, он поднял веселый глаз: "По-моему, смешная штука получается..." Из аэровокзала поехали на море, на дачу к режиссеру Говорухину. Все купались, веселились, жарили шашлык, а Высоцкий лежал в стороне на песке и усердно трудился над исписанным вдоль и поперек журналом. Часа через три сказал: "Несите гитару, вроде бы готово..." Кажется, это была первая и окончательная редакция. Исписанный прыгающими стремительными буквами Высоцкого журнал "Экран" до сих пор хранится у Станислава Говорухина.
Постоянный дефицит времени, гонка с судьбой определили в Высоцком безошибочность принимаемых им решений, точное знание, чего он хочет.
Десять лет назад подарили мы ему один из сигнальных экземпляров романа "Эра милосердия". На другой же день он явился и с порога сообщил: "Я пришел "застолбить" Жеглова..." Мы удивились - в каком смысле "застолбить"? Высоцкий уверенно сказал: "Это будет фильм. Наверное, большой. И это Моя роль. Никто вам так не сыграет Жеглова, как я..." Мы и не сомневались в этом. В нашем детстве было много общих воспоминаний - мы помнили голодную послевоенную Москву, мы знали словечки Сухаревки, рядом с которой жили, мы были соседями во времени, обстоятельствах, судьбе.
Еще до начала съемок фильма "Место встречи изменить нельзя" Высоцкий горел идеей сделать фильм не казенный, а "артельный", то есть не по плану, не по табельному времени "от - до", а от всего сердца, для себя, что для него автоматически предполагало - для всех. И, видит бог, работал он от всего сердца. Съемки пяти серий длились в Одессе без малого год. Высоцкий занят почти в каждом эпизоде, а участие в спектаклях Театра на Таганке - само собой. Не раз случалось ему после съемочной смены мчаться в аэровокзал, самолетом - в Москву, играть спектакль, и ночным рейсом - пассажирским, а когда и попутным грузовым - возвращаться в Одессу, чтобы с восьми утра уже быть на съемочной площадке. Жизнь со временем наперегонки.
Его поразительная способность увлекаться новой идеей, воспламеняться замыслом предстоящей работы вполне уживалась в нем с практичной четкостью планирования будущих дел. Однажды мы сидели в чахлом скверике Одесской киностудии, коротали перерыв в съемке шутками и невероятными историями, приключившимися в нашей жизни, и вдруг Высоцкий, без всякой видимой связи с текущими разговорами, заявил нам: "Ребята, вы должны написать вторую часть "Эры милосердия"! Продолжение - роман о Жеглове после поимки банды "Черная кошка". Сделаем потрясающий фильм!.." Мы стали отнекиваться, отказываться, отбиваться, объясняя, что ни по каким обстоятельствам не готовы к такой работе. Но не от Высоцкого, загоревшегося интересной ему мыслью, можно было легко отбиться. Никто не умел так уговаривать, грозиться, заманивать, сулить: "Подумайте сами, как все сказочно сходится: мы заканчиваем картину, я запускаюсь на год снимать "Зеленый фургон", а вы за это время пишите роман. Шашки наголо - и в бой!" И как-то незаметно для себя мы начали обсуждать с Высоцким тему, сюжет, персонажи, подробности жизни в 1947 году, и когда опомнились спустя какое-то время, то говорили о продолжении романа как о чем-то решенном.
Высоцкий не снял "Зеленый фургон". Не успел. А мы не написали роман - не стало героя. Прошло несколько лет, пока мы поняли, что у нас есть долг перед Высоцким - довести до конца его замысел и рассказать о жизни и смерти человека, который знал, за что и как он умрет. И мы еще надеемся успеть свой долг оплатить.
Братья Вайнеры
Юрий Визбор. Он не вернулся из боя
Владимир Высоцкий был одинок. Более одинок, чем многие себе представляли. У него был один друг - от студенческой скамьи до последнего дня. О существовании этой верной дружбы не имели и понятия многочисленные "друзья", число которых сейчас, после смерти поэта, невероятно возросло.
Откуда взялся этот хриплый рык? Эта луженая глотка, которая была способна петь согласные? Откуда пришло ощущение трагизма в любой, даже пустяковой песне? Это пришло от силы. От московских дворов, где сначала почиталась сила, потом - все остальное. От детства, в котором были ордера на сандалии, хилые школьные винегреты, бублики "на шарап", драки за штабелями дров. Волна инфантилизма, захлестнувшая в свое время все песенное движение, никак не коснулась его. Он был рожден от силы, страсти его были недвусмысленные, крик нескончаем. Он был отвратителен эстетам, выдававшим за правду милые картинки сочиненной ими жизни. "...А парень с милой девушкой на лавочке прощается". Высоцкий - "Сегодня я с большой охотою распоряжусь своей субботою". Вспомните дебильное - "Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить..." Высоцкий - "...А мне плевать, мне очень хочется!" Он их шокировал и формой и содержанием. А больше всего он был ненавистен эстетам за то, что пытался говорить правду, ту самую правду, мимо которой они проезжали в такси или торопливым шагом огибали ее на тротуарах. Это была не всеобщая картина из жизни, но этот кусок был правдив. Это была правда его, Владимира Высоцкого, и он искрикивал ее в своих песнях, потому что правда эта была невесела.
Владимир Высоцкий страшно спешил. Будто предчувствуя свою короткую жизнь, он непрерывно сочинял, успев написать что-то около тысячи песен. Его редко занимала конструкция, на его ногах скорохода не висели пудовые ядра формы, часто он только намечал тему и стремглав летел к следующей. Много россказней о его запоях. Однако мало кто знает, что он был раб поэтических "запоев" - по три-четыре дня, запершись в своей комнате, он писал как одержимый, почти не делая перерывов в сочинительстве. Он был во всем сторонник силы - и не только душевно-поэтической, но и обыкновенной, физической, которая не раз его выручала в тонком деле поэзии. В век, когда песни пишутся "индустриальным" способом: текст - поэт, музыку - композитор, аранжировку - аранжировщик, пение - певец, Владимир Высоцкий создал совершенно неповторимый жанр личности, имя которому - он сам и где равно и неразрывно присутствовали голос, гитара и стихи. Каждый из компонентов имел свои недостатки, но слившись вместе, как три кварка в атомном ядре, они делали этот жанр совершенно неразрываемым, уникальным, и многочисленные эпигоны Высоцкого терпели постоянно крах на этом пути. Их голоса выглядели просто голосами блатняг, их правда была всего лишь пасквилем.
Однажды случилось странное - искусство, предназначенное для отечественного уха, неожиданно приобрело валютное поблескивание. Однако здесь, как мне кажется, успех меньше сопутствовал артисту. Профессиональные французские ансамблики никак не могли конкурировать с безграмотной гитарой мастера, которая то паузой, то одинокой семикопеечной струной, а чаще всего неистовым "боем" сообщала нечто такое, что никак не могли выговорить лакированные зарубежные барабаны.
Владимир Высоцкий испытывал в своем творчестве немало колебаний, но колебаний своих собственных, рожденных внутри себя. Залетные ветры никак не гнули этот невысокий крепкий побег отечественного искусства. Ничьим влияниям со стороны, кроме влияния времени, он не подвергался и не уподоблялся иным бардам, распродававшим чужое горе и ходившим в ворованном терновом венце. У Высоцкого было много своих тем, море тем, он мучился скорее от "трудностей изобилия", а не от модного, как бессонница, бестемья.
Ему адски мешала невиданная популярность, которой он когда-то, на заре концертирования, страстно и ревниво добивался и от которой всю остальную жизнь страдал. Случилось удивительное дело: многие актеры, поэты, певцы, чуть ли не ежедневно совавшие свои лица в коробку телевизионного приемника - признанного распространителя моды - ни по каким статьям и близко не могли пододвинуться к артисту, не имевшему никаких званий, к певцу, издавшему скромную гибкую пластинку, к поэту, ни разу (насколько я знаю) не печатавшему свои стихи в журналах, к киноактеру, снявшемуся не в лучших лентах. Популярность его песен (да простят мне это мои выдающиеся коллеги) не знала равенства. Легенды, рассказывавшиеся о нем, были полны чудовищного вранья в духе "романов" пересыльных тюрем. В последние годы Высоцкий просто скрывался, репертуарный сборник Театра на Таганке, в котором печатаются телефоны всей труппы, не печатал его домашнего телефона. Он как-то жаловался, что во время концертов в Одессе он не мог жить в гостинице, а тайно прятался у знакомых артистов в задних комнатах временного цирка шапито. О нем любили говорить так, как любят говорить в нашем мире о предметах чрезвычайно далеких, выдавая их за близлежащие и легкодостижимые. Тысячи полузнакомых и незнакомых называли его "Володя". В этом смысле он пал жертвой собственного успеха.
Владимир Высоцкий всю жизнь боролся с чиновниками, которым его творчество никак не представлялось творчеством и которые видели в нем все, что хотели видеть - блатнягу, пьяницу, пошляка, истерика, искателя дешевой популярности, кумира пивных и подворотен. Пошляки и бездарности вроде Кобзева или Фирсова издавали сборники и демонстрировали в многотысячных тиражах свою душевную пустоту и ничтожество. Каждый раз их легко журили литературоведческие страницы, и дело шло дальше. В то же время все, что делал и писал Высоцкий, рассматривалось под сильнейшей лупой. Его неудачи в искусстве были почти заранее запрограммированы регулярной нечистой подтасовкой - но не относительно тонкостей той или иной роли, а по вопросу вообще участия Высоцкого в той или иной картине. В итоге на старт он выходил совершенно обессиленный.
В песнях у него не было ограничений, слава богу, магнитофонная пленка есть в свободной продаже. Он кричал свою спешную поэзию, и этот магнитофонный крик висел над всей страной - "от Москвы до самых до окраин" - как справедливо выразился поэт. За его силу, за его правду ему прощалось все. Его песни были народными, и он был народным артистом, и для доказательства этого ему не нужно было предъявлять удостоверение.
Он предчувствовал свою смерть и много писал о ней. Она всегда представлялась ему насильственной. Случилось по-другому. Однако его длинное сорокадвухлетнее самоубийство стало оборотной медалью его яростного желания жить.
P.S. Что же касается того, что Владимир Высоцкий всячески отмежевывался от движенья самодеятельной песни, то, как мне кажется, и говорить-то об этом не стоит. Он сам за себя расплачивался и сам свое получал. Просто это было его личное дело.
Юрий Визбор, 1980
"Я ЖИВ ТОБОЙ..."
Из беседы Марины Влади
с корреспондентом журнала "Огонек" Леонидом Плешаковым.
- Если бы нужно было одним словом сказать о Высоцком, о его характере, какую бы черту его отметила как самую главную?
- Это невозможно. Он был настолько богатой и щедро одаренной натурой, что о нем невозможно сказать коротко.
- Тебе всегда было интересно с ним?
- Естественно. Иначе бы мы не прожили двенадцать лет. Он был больше, чем просто муж. Он был хорошим товарищем, с которым я могла делиться всем, что было на душе. И он рассказывал мне все о своих делах, планах, мне первой читал новые стихи и пел новые песни. Придет после спектакля домой уставший, измотанный, все равно могли полночи болтать о жизни, о театре - обо всем.
- Но для этого надо было за все эти двенадцать лет не потерять чувства влюбленности...
- Представь, нам это удалось. Наверное, в какой-то мере это объясняется тем, что мы не жили постоянно вместе. Разлуки помогают сохранить свежесть чувств и забыть мелочь житейских неурядиц. Хотя, с другой стороны, расставаясь даже на короткий срок, мы практически ни дня не обходились без телефонного разговора и вроде бы соскучиться не успевали... И все-таки влюбленность осталась.
- Ты жила в Париже, Владимир - здесь. Семейная жизнь на расстоянии - это не совсем понятно.
- Когда я не работала - а такое случалось совсем нередко, - я всегда жила здесь, в Москве. Иногда по несколько месяцев кряду. Но даже если снималась или была занята в театре, то при всяком удобном случае прилетала к мужу. Точно так и Володя.
- Переписывались во время разлук?
- Первые шесть лет, когда Володя не мог приезжать ко мне, а у меня бывали дела в Париже, мы писали друг другу почти ежедневно. Все его письма я храню у себя дома. В них - наша частная жизнь. Я оставлю их. После моей смерти пусть читают или даже публикуют, если это кому-то интересно. Но сейчас это мое и его, и пусть оно останется пока нашим. К тому же, если говорить откровенно, там ничего особенного нет: нормальные письма влюбленного человека. Они сугубо личные, интимные и не имеют литературной значимости. Между прочим, многие замечали, что даже у очень больших писателей и поэтов их личная переписка значительно менее интересна, чем их литературные произведения. Видимо, в этом есть определенная закономерность.
- Как вы проводили свободное время, если оно у вас совпадало?
- Путешествия, знакомство с новыми местами. Володя старался показать мне как можно больше всего из того, что он любил, что было ему дорого. Мы побывали с ним на Кавказе, на Украине, совершили круиз по черному морю на теплоходе "Грузия". Как-то он снимался в Белоруссии, взял меня с собой. Мы ездили по республике. Жили в деревне у какой-то бабушки, ночевали на сеновале. Это было прекрасно: кругом великолепный лес, озера. Понимаешь, это были не туристические поездки: что-то посмотрел - покатил дальше. Где бы мы ни останавливались, у Володи находились знакомые, друзья, так что главным оставалось общение с интересными людьми. Для меня это ко всему прочему было узнаванием своих русских корней, открытием родины своих родителей.
- Близкого человека всегда хочется познакомить с чем-то, что дорого тебе самому. К чему, по твоим наблюдениям, больше всего лежало сердце Высоцкого?
- Он очень любил Москву и хорошо знал ее. Не традиционные достопримечательности, которые всегда показывают приезжим, а именно город, где он родился, вырос, учился, работал. Со всякими заповедными уголками, чем-то близкими и дорогими ему. В его песнях часто говорится об этом.
- Наверное, он водил тебя в тот дом на бывшей Первой Мещанской, где когда-то находились меблированные комнаты "Наталис", ставшие после революции обычными коммуналками, где, как поется в одной из его песен, "на тридцать восемь комнаток всего одна уборная..." Сейчас, правда, от этой трехэтажки осталась только часть, и то спрятанная во дворе большого здания на углу проспекта Мира и площади перед Рижским вокзалом...
- Да-да, он водил меня и туда, и в дом на Большом Каретном, где тоже жил одно время...
- Тебе было интересно?
- Конечно. Ведь я не только знакомилась с Москвою Высоцкого, но еще и лучше узнавала его самого, его характер, истоки его творчества.
Мы очень любили вечерами бродить по московским улицам. И что больше всего меня поражало, если хочешь, изумляло, покоряло: чуть ли не из каждого окна слышны были Володины песни.
- Как он относился к этому? Вообще как он воспринимал свою фантастическую популярность?
- Он ее отлично сознавал. К счастью, он при жизни познал большой успех и как артист, и как певец. Он понимал, что народ его любит, что его творчество знают практически все, а большинству оно близко и дорого. Иной раз он писал песню, а уже через три дня она звучала повсюду, была у всех на слуху. И что самое удивительное - ее не передавали по радио, по телевидению, она расходилась мгновенно сама собой только потому, что ее автором был Высоцкий.
Как он относился к своей славе? Конечно, внутренне гордился, но никогда не зазнавался, оставался в отношениях с людьми простым, доступным, своим.
- Вот эта особая "свойскость" не всегда и не всеми понималась верно. В самых разных уголках нашей страны я встречался с людьми, которые клялись, что были близкими друзьями Высоцкого. Начинаешь расспрашивать, оказывается, они и виделись-то всего один раз, да и то мельком...
- Это легко объяснимо. В своих отношениях с людьми Володя умел держаться как-то так по-особому непринужденно и просто, что уже при первом знакомстве каждый мог считать про себя его давним и близким другом. Он был очень обаятельным человеком, что вызывало аналогичную ответную реакцию. Мне не раз приходилось наблюдать, как быстро он умел находить общий язык с самыми различными людьми, причем не только здесь, в России, но и за границей. В чем был его секрет, я так и не поняла до сих пор.
К концу жизни Володя уже довольно хорошо говорил и по-французски, и по-английски, так что, приезжая ко мне, мог свободно обходиться без моей помощи в качестве переводчицы. Но уметь говорить и понимать сказанное другими - полдела. Вступить в контакт с совершенно незнакомыми людьми, да так, чтобы они охотно поддерживали разговор с тобой, - это уже искусство. У Володи это получалось легко и непринужденно. Может быть, это происходило потому, что он любил общаться с людьми, они его всегда интересовали и этим он сам был интересен им. Я уже не говорю о тех, кто хотя бы немного знал его творчество.
Мои сыновья просто обожали Высоцкого. Средний, Петька, не без его влияния увлекся игрой на гитаре. Тогда Володя подарил ему инструмент. С его легкой руки юношеское увлечение сына стало теперь его профессией. По классу гитары он окончил Парижскую консерваторию, участвует в конкурсах, выступает с концертами.
Володю любила вся моя родня, все мои парижские знакомые и, как ни странно, даже те, кто никогда не был связан с Россией, с Советским Союзом ни в каком смысле: ни по языку, ни по политическим условиям. Его песнями у нас заслушивались...
- Вот это-то мне как раз больше всего и не понятно: В песнях Высоцкого столько чисто русских идиом, нюансов, которые, на мой взгляд, просто невозможно перевести на другой язык. А без них теряется смысл. К тому же, кроме чисто языковых тонкостей, допустим, того же сленга, в его песнях столько подробностей из нашей истории, особенностей национального характера, если хочешь, нашего образа жизни, быта - и все это непереводимо. Чтобы понять и прочувствовать все - в этом надо родиться, жить.
- Естественно, полностью понять его песни могут только те, кто жил в России. Но, кроме слов, в этих песнях еще и Володин темперамент, его экспрессия, тембр голоса, обаяние его личности - все, что не требует перевода, понятно и так.
Но, кажется, мы немного отвлеклись. О чем мы говорили?
- О том, что у него было много друзей...
- Правильнее сказать: у него было много знакомых, которые могли сказать, что являются его друзьями. Но если говорить о самых близких товарищах, с кем он не просто дружески держался, а любил общаться, таких людей было, может быть, двенадцать-пятнадцать, не больше. Люди разных профессий: поэты, писатели, капитан дальнего плавания, артисты, режиссер, радиоинженер, геолог. По их профессиям можно судить о круге интересов самого Высоцкого. Он их всех любил, а они - его. Но не так, как обычные почитатели Володиного искусства, а как человека, как товарища.
- А что именно он ценил в них?
- Я не могу ответить за него. Круг его друзей автоматически стал моим кумиром. Я пришла как бы на готовое. Знаю только, что это интересные люди. Что они и он были всегда взаимно рады друг другу. Что они остались верны его памяти. Теперь я вижусь с ними довольно редко. Но даже если эти встречи будут происходить раз в год или в пять лет, я уверена, что смогу полностью довериться им с закрытыми глазами и рассчитывать на поддержку.
- Какая из его работ нравилась тебе больше всего?
- В театре - безусловно, Гамлет. Хотя и другие роли он исполнял замечательно. Свидригайлова, например, Лопахина. До сих пор не пойму, почему тогда не были сняты на видео те спектакли. При современной технике сделать это так просто: поставил камеру и записывай на пленку. Как много людей смогли бы посмотреть спектакли, на которые невозможно было попасть! Эти записи могли бы остаться и будущим поколениям. Но всем этим распорядились как-то не по-хозяйски.
В кино его лучшие роли - Дон Гуан из "Маленьких трагедий" Пушкина и фон Корен в фильме по чеховской "Дуэли". По-моему, он сыграл их как никто другой. Но это дело вкуса. Кому-то, возможно, нравятся другие его роли...
- Как он писал свои стихи, песни?
- Меня об этом все спрашивают, но ответить на такой, казалось бы, простой вопрос - сложная проблема. Володя был очень работоспособным и, если можно так выразиться, работолюбивым человеком. Театральные спектакли, репетиции, съемки, сольные концерты - бесконечная гонка, отнимавшая по восемнадцать часов в сутки. Даже на отдыхе он не мог сидеть просто так, ничего не делая. Всегда был чем-то занят, с кем-то говорил, что-то узнавал, записывал. Но как к нему приходила нужная рифма, образ, почему, я не знаю. Он мог вскочить среди ночи и, как одержимый, писать несколько часов кряду. Но это чисто внешнее наблюдение, в чем же заключалась внутренняя пружина творчества, я объяснить не могу.
- Я удивился, что в его кабинете книг оказалось меньше, чем я ожидал. Много, но не столько.
- В этом нет чего-то такого особенного. Володя не стремился собирать книги только для того, чтобы иметь большую библиотеку. На его полках только то, что он любил, часто перечитывал, хотел иметь всегда под рукой.
- Кого же он перечитывал?
- На первом месте Пушкин. Володя его обожал. Я не знаю человека, который читал Пушкина так же хорошо, как Высоцкий. Очень любил он стихи Пастернака.
- А где работал Высоцкий? Мне рассказывали, что он хотел в кабинете, прямо за спиной, устроить стенку или ширму...
- Разговоры об этом были. В детстве, юности Володя жил в тесноте. Для занятий ему выделялся крошечный уголок. Даже в Матвеевском, где у нас была большая квартира, рабочий кабинет оставался маленьким. Видимо, это вошло в привычку: когда что-то за спиной - уютнее работать. Но вместе с тем я заметила, что для письма ему не нужны были какие-то особые условия. Он мог писать везде: в гостиницах, на теплоходе, на кухне, у друзей на даче, в гостях - всюду.
- Правда, что свои стихи он записывал на всем, что попадало под руку: клочках бумаги, пачках из-под сигарет - и поэтому многое из написанного утеряно?
- Это не совсем так. Действительно, если приходила нужная рифма, слово, он мог записать их на чем угодно, но потерять - никогда. Написанное второпях он тут же перепечатывал набело. Он вообще был очень аккуратным человеком, а в том, что касалось его творчества - особенно.
- Стало привычным, что в своих песнях Высоцкий откликался на разные явления нашего бытия, на неординарные проявления человеческого характера, на все, что выбивалось из общепринятого стереотипа или, наоборот, было уж очень характерной чертой для определенного слоя общества. Не важно, о ком и о чем он писал, чувствовалось, что это его волнует, не оставляет равнодушным. Но, странное дело, вы с ним так много поездили по свету, побывали в стольких странах, а в его творчестве это практически не нашло отклика. Много о нашей жизни и почти ничего о "той". Не задело? Не взволновало?
- Думаю, ты неправильно ставишь вопрос. Высоцкий писал не только песенки, как считают многие его почитатели. Кроме песен и стихов, которые не становились песнями, он писал прозу (на мой взгляд, отличную), сценарии, путевые очерки. Я читала - это добротные работы. В некоторых рассказано и о наших с ним путешествиях.
- Что у тебя дома осталось в память о Володе?
- Книга его стихов "Нерв". Его фотопортрет из "Галилея". У меня он с первых дней нашего знакомства. Очень интересный портрет. Суровый. Володя стоит в профиль над горящей свечой...
А еще, естественно, его песни. Наши друзья разыскали и переписали все, что он когда-либо пел в театре, кино, на телевидении, в концертах и даже только в своем кругу.
- Ты часто слушаешь эти записи?
- Нет. Совсем нет. Я не могу слышать его голос, когда его уже нет в живых. Для меня это невыносимо.
Маринa Влади. Беседовал Леонид Плешаков.
Эдуард Володарский. Как мы писали сценарий...
(О киноповести "Венские каникулы")
Володя часто говорил мне: "Ну давай вместе напишем сценарий! У меня замечательная история есть". "Про что?"- спрашивал я, хотя давно знал, что он напичкан "замечательными историями", как новогодний мешок подарками. Володя начинал бурно, торопливо рассказывать умопомрачительную историю про дельфинов, или громадного попугая, который жил у одного его знакомого, или про золотоискателя, заблудившегося в тайге, или... Некоторые его истории я отчетливо, ярко помню до сих пор, и, действительно, почти каждая его история в той или иной степени могла лечь в основу киносценария.
Кинематограф Володя чувствовал необыкновенно ярко и остро, казалось, ощущал его кожей, нервами и часто огорчался, что мало снимается, что большинство ролей, которые предлагают, бедны и плоски, и там нечего играть.
Но писать с ним сценарий я отказывался. По разным причинам. Да и некоторый испуг брал: как с ним работать, когда он пяти минут не может спокойно посидеть на месте, все время ему нужно куда-то лететь, с кем-то встречаться, давать концерты, репетировать в театре, сниматься. О каком сценарии может идти речь? Но еще и потому отказывался, что мне казалось: он сам может написать, вот допечет его желание, дозреет, налетит на бумагу - и напишет сам, настолько образно и с юмором он умел рассказывать.
Рассказчик он был классный, увлекающийся, азартный, и приврет - недорого возьмет, хотя, нет, не приврет, а сочинит его фантазия, которая работала в нем в любое время дня и ночи.
Несколько раз мы все же договаривались засесть и начать работу, но так и не садились - то Володя занят в театре, колесит по городам с концертами, то у меня дела. Но он не забывал. Свойством его натуры было невероятное упорство в достижении какой-либо цели, которая могла быть и незначительной, но ему самому представлялась важной и нужной. Вот засела в нем мысль написать сценарий, и он всем окружающим плешь проест, но не отступится, не забудет, желание не пропадет, и рано или поздно, но он своего добьется, это неизбежно, как приход зимы или лета.
Иногда я говорил ему:
- Володь, это же "непроходимо".
- Почему?- удивлялся он.
- По кочану да по капусте,- раздражался я.- Сам, что ли, не понимаешь?
- Но это же правда, Эдька, так было!
Но вот однажды под новый, 1979 год Володя рассказал мне историю генерала Войтенко. О том, как он во время войны попал в плен, как он и еще трое заключенных бежали из лагеря на юге Германии, где они работали в горах на заводе, производящем ФАУ и первые реактивные самолеты. Был тогда Войтенко старшим лейтенантом, летчиком. Они убежали, а война кончилась. И вот четверо бывших военнопленных разных национальностей, ошалев от радости освобождения, живут в свое удовольствие на одной брошенной вилле, потом перебираются на другую, на третью, никак не могут надышаться вольным воздухом. Но в то же время новые сложности жизни встают перед ними. Американский военный патруль принимает их за переодетых эсэсовцев и пытается арестовать. В драке они убивают сержанта и скрываются. Военная полиция начинает разыскивать их. И вот Войтенко и его друзья, только успевшие ощутить вкус свободы, вновь оказываются в положении преследуемых, вновь отовсюду им грозит опасность. И в то же время в душе каждого горит желание скорее вернуться на Родину...
Я не буду сейчас пересказывать все перипетии этой горестной, трагичной и иногда смешной одиссеи, а тогда, выслушав, я спросил:
- Кто тебе это рассказал?
- Сам Войтенко. Он сейчас генерал, на пенсии. Он мне несколько вечеров рассказывал. Я даже на диктофон записал. Вот послушай...
Я довольно долго слушал сбивчивый, взволнованный рассказ старого человека о тех далеких годах войны, о странных, причудливых, горьких и радостных событиях. Где Володя познакомился с генералом Войтенко, каким образом, не знаю. Но и не удивился этому знакомству: Высоцкий был необыкновенно контактным человеком, если ему кто-то нравился, заинтересовывал его, он знакомился сразу, напролом, он удивительно располагал к себе людей, внушал доверие, ему они рассказывали такое, что вряд ли рассказали бы кому-нибудь еще. Это я знаю и по себе.
И те далекие годы войны для Володи не были далекими. Он словно ощущал всем своим существом их обжигающее дыхание, он боготворил фронтовиков, с жадностью необыкновенной слушал их рассказы о войне. Может быть, происходило это потому, что его детство пришлось на войну и тяжкие послевоенные годы.
Словом, история, рассказанная Высоцким, так поразила меня, что я решился:
- Давай попробуем... Тут есть родное и близкое...
- Когда?- тут же спросил Володя.- Завтра сядем?
- Новый год через неделю...
- Ну и что? Перед Новым годом посидим, потом после...
Это было время, когда мы встречались чуть не каждый день, и теперь, встречаясь, Володя каждый разговор неизменно сводил к истории Войтенко, к сценарию. Даже когда мы сидели за новогодним столом, Володя время от времени наклонялся ко мне, говорил вполголоса:
- А вот еще такая сценка может быть... Вот послушай...
Я понял, что он не оставит меня в покое, пока сценарий не будет написан. Буквально сразу после Нового года, первого января 79-го, мы взялись за работу. Кое-какие сцены были уже придуманы, и мы долго обговаривали сюжетную схему, искали и находили новые детали, повороты, фантазировали по поводу биографий героев. Я думал, что на сегодня этим и ограничимся, но Володя просто не выпустил меня из кабинета, поставил на стол машинку.
- Ну напиши хоть две-три первые сценки, ну что тебе стоит, Эдька!
Я горестно вздохнул и сел за стол. В гостиной Володиной квартиры о чем-то спорили, доносились смех, музыка. А я сидел и стучал на машинке, как каторжанин. Иногда осторожно заходил Володя, говорил негромко:
- Я тут еще один поворот придумал. В сцене на вилле. Вот послушай. Как тебе покажется...
Я отодвигал машинку, слушал, записывал, что-то начинал добавлять свое, опять записывал. Вновь стучал на машинке. Ни до этого, ни после я никогда так много и быстро не работал. Володина неуемная энергия и напор подталкивали меня. И вот меня уже самого охватил неистовый азарт. Мы обговаривали сцену за сценой, и я тут же садился за машинку. Володя перечитывал напечатанные сцены, что-то возражал по диалогу, предлагал свое. Я ерепенился, спорил. Иногда он соглашался, иногда все же настаивал на своем, убеждал, чуть ли не просил:
- Ну сделай так, Эдька, ну что тебе стоит?
- Хуже так, хуже! Так получается длинная и корявая фраза!
Я даже прочел ее вслух. И тогда Володя тоже произнес ее вслух, произнес, как актер, как герой сценария, и сам на мгновение преобразился в этого героя. И я сдался, сел молча и записал так, как хотел он.
Давно ушли гости, давно спали моя жена и Марина Влади - мы работали. От кофе и сигарет гудела голова. Когда я посмотрел на часы, было пять утра. Я рухнул на диван и заснул сразу. Володя разбудил меня в восемь утра, на столе уже стояла чашка горячего кофе, лежал на тарелке кусок поджаренного мяса. Володя сказал, что уезжает на репетицию, приедет днем. И уехал.
Позавтракав, я сел за работу и просидел до трех часов дня, когда приехал Володя. Он ворвался в кабинет сияющий, ни тени усталости на лице:
- Я тут еще две сценки придумал. Дай почитать!
Он прочел написанное, потом рассказал придуманные сцены, мы поспорили. Потом я показал ему, что придумал сам и успел вчерне набросать. Володя слушал жадно, когда сцена нравилась, начинал смеяться, говорил, глядя с обожанием:
- Здорово, а? Здорово получается!
В семь часов вечера, наспех поев, он уехал на спектакль, а я снова уселся за машинку. Вставал только для того, чтобы сварить кофе. В одиннадцать Володя был уже дома. Пришли гости, кажется, Сева Абдулов и еще кто-то, приехала моя жена, Марина угощала гостей, а мы сидели в кабинете. Иногда нам стучали в дверь, звали:
- Кончай с ума сходить, ребята! Пошли чай пить!
- Мы работаем!- кричал в ответ Володя, и лицо становилось злым.
И мы снова просидели до пяти утра. В восемь утра Володя опять поднял меня, сварил кофе и умчался в театр...
Потом прошли третьи сутки, четвертые. Тогда, занятый работой, я даже не подумал, что Володя за это время спал меньше меня, почти все время был на ногах, ездил на репетиции, на спектакли, варил кофе, подбодрял, подталкивал меня и при всем этом был весь поглощен сценарием, который мы сочиняли. У меня раньше бывали моменты большого подъема сил, когда, так сказать, волшебное вдохновение посещает тебя,- я мог работать по двенадцать - четырнадцать часов кряду, но работать сутки напролет... не смыкая глаз... и при этом чувствовать себя как рыба в воде, быть жизнерадостным, агрессивным, напористым... Просто дьявольская работоспособность была у этого человека. Словно в один день своей жизни он умудрялся прожить пять, если не больше. Такое сумасшествие продолжалось пять суток.
Утром шестого января сценарий был закончен. Конечно, это был еще только первый вариант, конечно же, над ним еще предстояло работать, отшлифовывать, "доводить", углублять, усложнять, но он был! Восемьдесят семь страниц, отпечатанных на машинке, лежали передо мной на столе. Еще громоздились везде чашки с кофейной гущей на дне, пепельницы были полны окурков, у Володи и у меня были красные от бессонницы глаза. Я упал на диван и проспал до одиннадцати вечера, а Володя в это время поехал на репетицию в театр, потом проводил Марину Влади в аэропорт Шереметьево, потом поехал на какой-то завод давать концерт, а оттуда - в театр на спектакль. И в начале двенадцатого вернулся домой. Ввалился в квартиру со словами:
- Эдька, ты меня просто потряс, за пять дней написать сценарий! Ну кто еще на такое способен, а?
И я совершенно серьезно ответил:
- Это ты, а не я...
Он был способен и на большее. И при этом не говорил о себе. Он любил восхищаться друзьями, хвалить их, часто преувеличивая их достоинства. Он умел любить. И, чувствуя эту любовь, ты сам вдруг начинал понимать, что способен на значительно большее, нежели предполагал. Он тянул друзей на свою высоту. Недаром и прозвище среди друзей у него было Высота.
Мы показали сценарий в Москве многим серьезным режиссерам. Они читали, вздыхали, разводили руками:
- Ребята, вы же понимаете, что это совершенно непроходимо.
Марина Влади перевела в Париже сценарий на французский язык, показала его знаменитому артисту Жерару Депардье. Он прочитал, пришел в восхищение и заявил при встрече с Володей, что готов сниматься без гонорара. И Данеку Ольбрыхскому Володя показал сценарий, и тот тоже сказал, что готов работать в любую минуту. Эти отзывы радовали Володю, но продюсер не находился, а о постановке сценария на родине не приходилось и мечтать.
В 1980 году Володя умер. Смерть всегда приходит не вовремя, но с Высоцким она поступила слишком предательски. Больше всего я жалею, что он не дожил до нынешнего времени, когда многое, о чем он мечтал, стало воплощаться в жизнь. Сколько появилось бы новых песен и стихов!
Вот и этот сценарий "Каникулы после войны" наконец обретает производственную судьбу. Оказалось, что ничего крамольного, как полагало наше прежнее кинематографическое начальство, в нем нет. Как быстро он был написан и как долго он лежал! Я, конечно, рад, что сценарий собираются ставить, что в этом деле будут участвовать "Грузия-фильм" и Франция, надеюсь, что будет достойный фильм.
Но к радости этой примешиваются боль и горечь - ведь одну из главных ролей Володя мечтал сыграть сам. А кто еще, кроме него, способен это сделать с той же яростью, с тем же талантом и искренностью?..
Эдуард Володарский
Из воспоминаний Людмилы Гурченко
...Познакомились мы в 1962 году в шумной, разношерстной компании, в большой красивой квартире, где хозяин устраивал вечера гастролеров-развлекателей. У меня был такой период жизни, когда в кино работы не было, а времени свободного было ого-го сколько. Куда только судьба не заносила. В той компании я уже отвыступала и числилась актрисой вчерашнего дня. Высоцкий приехал с гитарой в сопровождении нескольких друзей. Хоть я уже и знала, что внешне он совсем не такой, каким его представляла, у меня все равно была надежда, что я подсмотрю в нем особенное. Нет. Было разочарование.
Но недолгое. Потому что, как только он поздоровался со всеми и перебросился несколькими словами с хозяином, он тут же запел. Пел, что хотел сам. Пел беспрерывно. Казалось, для него главное - что его слушали. Слу-ша-ли! Впечатление было, как от разрыва снаряда. Да нет, если бы он не пел, он бы просто с ума сошел от внутренней взрывной энергии. Такое было второе впечатление. А сейчас я думаю, что он не мог найти нужного равновесия из-за огромной внутренней непрекращающейся работы, когда нет сил (или времени?) посмотреть на себя со стороны. А вот так, будучи самим собой, - выпотрошенным, усталым, непарадным - он, конечно же, рисковал многих разочаровать. Он все время был обращенным в себя и в то же время незащищенным, как на арене цирка. Чувствовал, что надо удивлять, но одновременно и понимал, что этого ему не простят. Но это я сейчас так думаю. А тогда... Тогда я попросила: "но тот, кто раньше с нею был..." Потом его рвали во все стороны, что-то говорили, пожимали ему руки. Но были лица и равнодушные: "Ну, и что тут такого?" О, сколько я видела таких лиц!"
1970 год - женитьба на красавице Марине Влади, поездки в Париж и обратно, и слухи, слухи, слухи. Сплетни, сплетни и легенды. Видели, что теперь он носит кепку в клеточку и что машина у него заграничная. Говорили, что изменился, стал другим.
После долгого перерыва я увидела его вместе с Мариной, на фирме "Мелодия". Богиня экрана обаятельно, делово, с напором доказывала кому-то, что нужно выпустить "гран-диск Волёди". "Мариночка, Мариночка", - останавливал ее Володя своим чудным голосом. Да, действительно был другим. Красивым, высоким. И неземная Марина не казалась рядом с ним большой, затмевающей. И пел он по-другому. В голосе появились такие нежные, щемящие обертона... "Волёдя, спой еще! Ой, Волёдя, шьто ты со мной делаешь!" И обнимала его, и голову на плечо ему укладывала. И хотя у нас такие отношения "на людях" не очень-то приняты, но от этой пары исходило такое сияние, что - ну, не знаю - если на свете и есть настоящая любовь, то, ей-богу, это была она!"
Людмила Гурченко
Булат ОКУДЖАВА:
...А АРБАТА БОЛЬШЕ НЕТ
(ответы на записки: отрывок)
- Дружили ли вы с Высоцким?
- С Володей Высоцким мы дружили. Наша дружба началась еще до того, как он взял в руки гитару. Но дружба у нас была несколько своеобразная, я всегда об этом говорю, особенно теперь, когда после его смерти появилось грандиозное количество его друзей, которые даже выступают с лекциями платными о нем, у нас дружба была несколько своеобразная.
Во-первых, мы были люди совершенно разных поколений. И, во-вторых, разных темпераментов. Он был человек общительный, окруженный большим числом почитателей. Он был артистом в буквальном смысле этого слова. Я же - кустарь-надомник, одиночка. Часто мы не общались. Но когда общались - общались любовно. Выступали - очень редко. Самое яркое, что я запомнил, - это выступление в Париже, во дворце спорта. Человек он был обаятельный... Резкий... Издерганный... Потому что он знал себе цену, а за всю жизнь так и не увидел свои стихи опубликованными. Он знал себе цену, а ни разу - ни в Москве, ни в Ленинграде - не выступал с афишами. Считалось почему-то стыдным делать афиши. На всякие заграничные ничтожества вешалось тысячи афиш, и объявлялось по телевизору о их выступлениях. А свой замечательный домашний шансонье жил, а афиш не имел. Потом были мелкие уколы все время. То что-то запрещали, то выговаривали. То вдруг сняли фильм, а в последнюю минуту из фильма вырезали. Это было тяжело очень. Последний раз мы виделись незадолго до его смерти, летом. Так и не поговорили. А просто я ехал в своей машине, а он ехал в своей рядом. И мы помахали друг другу. И я улетел на юг. Прилетел туда и узнал, что он погиб... Вот так. Добрый был человек, щедрый. Очень популярный в разных слоях. Если у меня в основном мой круг почитателей ограничивается людьми интеллигентными, то у него этот круг был гораздо шире. Я помню, однажды мы с ним договорились встретиться, поехать к нему домой, и я заехал в театр к концу спектакля. И он в гримерной мне сказал: "Знаешь, пока я буду разгримировываться, ты пойди на стоянку такси и возьми машину. А я сейчас подойду!" Я пришел - там на Таганке большая стоянка такси. Я подошел - стоят шоферы около машин, разговаривают. Я говорю: "А кто поедет, с кем можно поехать?.." - "А куда ехать?" - "Да вот туда..." - "Да нет, я не поеду..." - "А вы?" - "А я тоже не поеду..." Вдруг идет Высоцкий, говорит: "Кто свободен?!" - своим голосом. Все заорали: "Высоцкий, Высоцкий! Давай сюда! Давай сюда! Давай сюда!" - и мы замечательно поехали к нему домой.
- Приходилось ли вам спорить с Высоцким?
- Мы никогда не спорили. Наша дружба была несколько своеобразной. Мы люди совершенно разных поколений, разных возрастов. И хотя мы любили друг друга, но встречались редко. Мы разных темпераментов люди. Он - человек компанейский, шумный. Я - одиночка, привыкший к уединению. Поэтому мы часто не пересекались. Но когда мы встречались, мы очень хорошо общались. Спорить не приходилось, да и не нужно было спорить, потому что по главным, принципиальным вопросам искусства и этого жанра мы очень с ним сходились.
Булат Окуджава. Записал Олег Тереньтев.
Роберт Рождественский
Предисловие к книге "Владимир Высоцкий. Нерв"
Эта книга - не песенник.
Хотя, составляя ее и перечитывая стихи Владимира Высоцкого, я все время слышал его голос. За каждой строкой слышал, за каждым словом.
И даже тогда, когда мне встречались абсолютно незнакомые стихи, все равно где-то далеко в глубине возникала и звучала мелодия. И голос Высоцкого звучал. Голос, который продолжает жить...
Давно уже замечено, что когда умирает известный человек, то число его "посмертных друзей" сразу же начинает быстро расти, в несколько раз превышая количество друзей реальных, тех, которые были при жизни.
И объяснить это явление, в общем-то можно: ведь всегда находятся люди, жаждущие погреться в лучах чьей-нибудь славы - хотя бы и посмертной. Тем более, что обладатель этой славы уже не в силах никому возразить, не в силах что-либо опровергнуть.
Поэтому и витийствуют в табачном дыму застолий новоявленные "близкие друзья" и "закадычные приятели", поэтому они и "вспоминают": "Шли мы как-то с Владимиром Высоцким по Басманной...", или: "Забегаю это я однажды к Высоцкому, а он мне и говорит...", или - еще хлеще: "А с Володькой мы были - водой не разольешь!.."
Я знаю, как много таких "воспоминаний" объявилось теперь у Высоцкого. Ну да бог с ними, пусть потешатся!.. Я - не о них.
Я - о том, что у Высоцкого и у его песен и в самом деле великое множество истинных, серьезных друзей! Тех самых друзей, ради которых он работал и для которых жил.
Наверное, у каждого человека, знакомого с песенным творчеством Владимира Высоцкого, есть, так сказать, "свой собственный Высоцкий", есть песни, которые нравятся больше других. Нравятся потому, что они чем-то роднее, ближе, убедительнее.
"Свой Высоцкий" есть и у меня.
Был такой вроде бы неплохой фильм - "Вертикаль". Был и прошел. А песни, написанные Высоцким для этого фильма, остались. Были еще фильмы, были спектакли, которые "озвучивал" Высоцкий, и очень часто песни, созданные им, оказывались как бы на несколько размеров больше самого фильма или спектакля. Каждый раз у этих песен начиналась своя отдельная (и очень интересная!) жизнь. Они сразу же шли к людям, шли, будто бы минуя экран или сцену.
И особенно ясно это понимаешь, когда вслушиваешься песни, написанные Владимиром Высоцким о войне...
Почему все не так? Вроде все как всегда:
То же небо опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя.
Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
Он всегда говорил про другое,
Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
А вчера не вернулся из боя.
То, что пусто теперь, - не про то разговор,
Вдруг заметил я: нас было двое...
Для меня словно ветром задуло костер,
Когда он не вернулся из боя.
Нам и места в землянке хватало вполне,
Нам и время текло для обоих...
Все теперь одному, только кажется мне,
Это я не вернулся из боя.
На мой взгляд, песня "Он не вернулся из боя" - одна из главных в творчестве Высоцкого. В ней, помимо интонационной и психологической достоверности, есть и ответ на вопрос: почему поэт, человек, который по своему возрасту явно не мог принимать участия в войне все-таки пишет о ней, более того - не может не писать?
А все дело в судьбе. В твоей личной судьбе, которая начинается вовсе не в момент рождения человека, а гораздо раньше. В личной человеческой судьбе, которая никогда не бывает чем-то отдельным, обособленным от других людских судеб. Она, твоя судьба, - часть общей, огромной судьбы твоего народа. И существуешь ты на Земле, продолжая не только собственных родителей, но и многих других людей. Тех, которые жили до тебя. Тех, которые когда-то защитили твой первый вздох, первый крик, первый шаг по земле.
Песни Высоцкого о войне - это, прежде всего, песни очень настоящих людей. Людей из плоти и крови. Сильных, усталых, мужественных, добрых.
Таким людям можно доверить и собственную жизнь, и Родину. Такие не подведут.
Сегодня не слышно биения сердец.
Оно для аллей и беседок.
Я падаю, грудью хватая свинец,
Подумать успев напоследок:
"На этот раз мне не вернуться.
Я ухожу - придет другой.
Мы не успели, не успели, не успели оглянуться,
А сыновья, а сыновья уходят в бой".
Именно так и продолжается жизнь, продолжается общая судьба и общее дело людей. Именно так и переходят от родителей к детям самые значительные, самые высокие понятия...
У Владимира Высоцкого есть песни, которые чем-то похожи на роли. Роли из никем не поставленных и - более того - никем не написанных пьес.
Пьесы с такими ролями, конечно, могли бы быть написаны, могли бы появиться на сцене. Пусть не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра. Но дело в том, что ждать до завтра Высоцкий не мог, не хотел. Он хотел играть эти роли сегодня, сейчас, немедленно! И поэтому сочинял их сам, сам был режиссером и исполнителем.
Он торопился, примеряя на себя одежды, характеры и судьбы других людей - смешных и серьезных, практичных и бесшабашных, реальных и выдуманных. Он влезал в их заботы, проблемы, профессии и жизненные принципы, демонстрировал их способ мыслить и манеру говорить. Он импровизировал, увлекался, преувеличивал, был дерзок и насмешлив, дразнил и разоблачал, одобрял и поддерживал.
Причем все это он делал так талантливо, так убедительно, что иные слушатели даже путали его с теми персонажами, которых он изображал в своих песнях. Путали и - восторгались, путали и - недоумевали.
А Высоцкий вроде бы и не обращал на это никакого внимания. Он снова и снова выходил на сцену, продолжая сочинять и петь свои - всегда неожиданные, разноплановые, злободневные - "песни-роли". И в общем-то это уже были не роли, а, скорее, - целые пьесы со своими неповторимыми характерами, непридуманными конфликтами, точно выстроенным сюжетом.
Исполняя их, Высоцкий мог быть таким грохочущим, таким штормовым и бушующим, что людям, сидящим в зале, приходилось, будто от сильного ветра, закрывать глаза и втягивать головы в плечи. И казалось: еще секунда - и рухнет потолок, и взорвутся динамики, не выдержав напряжения, а сам Высоцкий упадет, задохнется, умрет прямо на сцене... Казалось: на таком нервном накале невозможно петь, нельзя дышать!
А он пел. Он дышал.
Зато следующая его песня могла быть потрясающе тихой. И от этого она еще более западала в душу. Высоцкий, который только что казался пульсирующим сгустком нервов, вдруг становился воплощением возвышенного спокойствия, становился человеком, постигшим все тайны бытия. И каждое слово звучало по-особому трепетно:
Я поля влюбленным постелю,
Пусть поют во сне и наяву!
Я дышу - и, значит, я люблю!
Я люблю - и, значит, я живу!
Высоцкий пробовал себя в разных интонациях, он искал для своих "пьес" все новые и новые краски, новые детали, поэтому, его песни имеют несколько авторских вариантов, изменений, сокращений. И в этом - тоже он, Высоцкий, - его натура, его неудовлетворенность собой, его способ творчества.
Можно сказать, что дверь в его "творческую лабораторию" была постоянно распахнута. Он был весь на виду. Со всеми своими удачами и неудачами, находками и проколами, сомнениями и убежденностью.
Он написал много песен. И, конечно, не все они равны.
Но это всегда - неровность дороги, ведущей к постижению истины, к открытию людей и, значит, - к открытию самого себя...
Он никогда не пел свои песни свысока, никогда не стоял над зрителем, над слушателем. И эстрада (впрочем, так же как и сцена, и съемочная площадка) была для него не пьедесталом, а местом, откуда его просто-напросто лучше видно и лучше слышно. А еще она была местом его работы. Работы - с полной самоотдачей. На износ. Всегда и во всем...
Много раз я слышал, как его песни исполняли другие порою очень хорошие - певцы. Не могу сказать, что эти певцы недостаточно старались. Нет, они вкладывали в каждую песню все свое умение, весь свой темперамент и опыт!
А песня все равно получалась какой-то другой, разученной, взятой напрокат. Она - будто одежда с чужого плеча - то морщила на спине, то жала в груди, а то вообще расползалась по швам.
И дело тут даже не в своеобразной исполнительской манере Высоцкого. Ведь в конце концов любую манеру можно скопировать.
Манеру - можно, а душу - нельзя...
Он был невероятно популярен. Достать билет на его выступление было намного труднее, чем "пробиться" летом сочинскую или ялтинскую гостиницу.
Но если для нормальных людей Владимир Высоцкий был своим, был близким, необходимым и любимым актером, то для мещанствующих снобов он, прежде всего, был "модным".
Я ненавижу публику так называемых "престижных" премьер.
Не всю, конечно, публику, а ее самодовольную (кстати, не такую уж малочисленную) - снобистскую часть. Ненавижу типов, которые появляются на премьерах вовсе не потому, что в каждом первом спектакле (или концерте) есть, как в рождении ребенка, какая-то щемящая торжественность, соединение боли и радости, достигнутого и недостижимого.
Нет, быть на премьере - для снобов не самое главное, для них главное - попасть туда! Попасть, чего бы это ни стоило, "отметиться", хотя бы только для того, чтобы обзвонить "не попавших": "Как, вы не были?! Ну-у, много потеряли!.. Там была такая-то с таким-то. И этот был... И та... Нет, честное слово, жалко, что вас не было! Мы, например, всегда ходим..."
Именно такие мещанствующие снобы распускали о Высоцком нелепые, почти фантастические сплетни и слухи, и в то же самое время заискивали и лебезили перед ним. О, как им хотелось, чтобы он - Высоцкий - стал бы и для них "своим в доску", "рубахой-парнем", закадычным "дружком-приятелем"!
А он ненавидел мещан. И снобов - презирал. Любых.
Недаром есть у него горькая и злая песня, которая заканчивается такими словами:
Не надо подходить к чужим столам
И отзываться, если окликают.
Однако когда Владимира Высоцкого окликали не снобы, а люди - просто люди, - он поворачивался к ним охотно, поворачивался всем корпусом и отзывался всем сердцем!
Вспомните, к примеру, его "сказочные песни". Те самые, которые он писал для "Алисы в стране чудес", для кинофильма "Иван да Марья" И просто так - для себя. Дети, общаясь со взрослыми, моментально распознают, кто из взрослых с ними - на равных, а кто только "прикидывается ребенком".
Так вот, сочиняя свои "детские сказочные песни", Владимир Высоцкий ребенком никогда не прикидывался. Он просто был им.
За хриплым напряженным голосом и жесткой манерой пения до поры до времени скрывалась восторженная и добрая ребячья душа, прятался человек, гораздый на выдумку и озорство, умеющий верить в чудо и создавать его...
Догонит ли в воздухе, или шалишь,
Летучая кошка летучую мышь?
Собака летучая - кошку летучую?..
Эти "вечные вопросы" детства задает себе Алиса, и слезы ее текут конечно же - в "Слезовитый океан"...
А вот как трогательно и вместе с тем категорично звучит серенада влюбленного Соловья-разбойника из другой - более взрослой - сказки:
Выходи, я тебе посвищу серенаду,
Кто тебе серенаду еще посвистит?
Сутки кряду могу, до упаду,
Если муза меня посетит.
Я пока еще только шутю и шалю,
Я пока на себя не похож,
Я обиду терплю, но когда я вспылю,
Я дворец подпалю, подпилю, развалю,
Если ты на балкон не придешь...
Ну, кто, по-вашему, сможет устоять перед такими доводами влюбленного? Да никто на свете!..
В одной из "сказочных песен" Высоцкий задает вопрос, удивительный по своей "детскости" и мудрости:
Что остается от сказки потом,
После того, как ее рассказали?..
А действительно - что?
Могу сказать: когда я впервые услышал эти песни, у меня долго не проходило какое-то особое ощущение свежести, улыбки, доброты. И я еще больше поверил в истину: даже тогда, когда в начале сказки все "страшно, аж жуть!" - в конце ее все страхи обязательно исчезнут, там непременно светит солнце и торжествует добро!
Так что, после того как сказку рассказали, остается многое. В том числе и чисто профессиональное уважение Высоцкому. Ведь по этим стихам видно, как р а д о с т н о он работал над ними, буквально "купаясь" в теме! Я даже вижу, как он улыбался, записывая лихие, частушечные, виртуозно сделанные строки:
Много тыщ имеет кто -
Тратьте тыщи те.
Даже то, не знаю что,
Здесь отыщете...
Так поют скоморохи на сказочной ярмарке. А вот как начинается песня царских глашатаев:
Если кровь у кого горяча -
Саблей бей, пикой лихо коли.
Царь дарует вам шубу с плеча
Из естественной выхухоли...
Такого раскованного и - одновременно - точного обращения со словами, непринужденного владения разговорными интонациями в стихах добиться очень трудно. А Высоцкий добивался.
Но он умел быть не только добрым. И не только покладистым.
Когда некоторые "весьма специфические" зарубежные доброхоты пробовали его "на излом", то Высоцкий, оставаясь самим собой, разговаривал с ними жестко и однозначно. Родину свою в обиду он не давал никому.
Помню, как в октябре 1977 года группа советских поэтов приехала в Париж для участия в большом вечере поэзии.
Компания подобралась достаточно солидная: К. Симонов, Е. Евтушенко, О. Сулейменов, Б. Окуджава, В. Коротич, М. Сергеев, Р.Давоян. Был в нашей группе и Владимир Высоцкий. Устроители вечера явно сэкономили на рекламе. Точнее, она отсутствовала напрочь! И конечно же нам говорили: "Стихи?! B Париже?! Абсурд!.. Вот увидите - никто не придет!.."
Мы увидели. Пришли две с половиной тысячи человек.
Высоцкий выступал последним. Но это его выступление нельзя было назвать точкой в конце долгого и явно удавшегося вечера. Потому что это была никакая не точка, а яростный и мощный восклицательный знак!..
Так кем же он был все-таки - Владимир Высоцкий? Кем он был больше всего? Актером? Поэтом? Певцом?
Я не знаю.
Знаю только, что он был личностью. Явлением. И факт этот в доказательствах уже не нуждается... Высоцкий продолжает свою жизнь. Его сегодня можно услышать в городских многоэтажках и сельских клубах, на огромных стройках и на маленьких полярных станциях, в рабочих общежитиях и в геологических партиях.
Вместе с нашими кораблями песни Высоцкого уходят в плавания по морям и океанам нашей планеты. Вместе с самолетами взмываются в небо. А однажды даже из космоса донеслось:
Если друг оказался вдруг
И не друг и не враг, а - так...
Если сразу не разберешь,
Плох он или хорош, -
Парня в горы тяни - рискни!
Не бросай одного его.
Пусть он в связке одной с тобой -
Там поймешь, кто такой...
Эту песню пел звездный дуэт космонавтов в составе В. Коваленка и А. Иванченкова. И надо сказать, что здесь все было на высоте - и песня, и исполнение!..
Лучшие песни Владимира Высоцкого - для жизни. Они - друзья людей. В песнях этих есть то, что может поддержать тебя в трудную минуту, - есть неистощимая сила, непоказная нежность и размах души человеческой.
А еще в них есть память. Память пройденных дорог и промчавшихся лет. Наша с вами память...
Когда-то он написал:
.. Но кажется мне, не уйдем мы с гитарой
на заслуженный, но нежеланный покой...
Правильно написал!
Роберт Рождественский, 1980